Неточные совпадения
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей
мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает
на колена, сжимает перед собой
руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха —
у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
Там стояли Версилов и
мама.
Мама лежала
у него в объятиях, а он крепко прижимал ее к сердцу. Макар Иванович сидел, по обыкновению,
на своей скамеечке, но как бы в каком-то бессилии, так что Лиза с усилием придерживала его
руками за плечо, чтобы он не упал; и даже ясно было, что он все клонится, чтобы упасть. Я стремительно шагнул ближе, вздрогнул и догадался: старик был мертв.
Аня. Приезжаем в Париж, там холодно, снег. По-французски говорю я ужасно.
Мама живет
на пятом этаже, прихожу к ней,
у нее какие-то французы, дамы, старый патер с книжкой, и накурено, неуютно. Мне вдруг стало жаль
мамы, так жаль, я обняла ее голову, сжала
руками и не могу выпустить.
Мама потом все ласкалась, плакала…
На следующий день Санин лежал еще в постели, как уже Эмиль, в праздничном платье, с тросточкой в
руке и сильно напомаженный, ворвался к нему в комнату и объявил, что герр Клюбер сейчас прибудет с каретой, что погода обещает быть удивительной, что
у них уже все готово, но что
мама не поедет, потому что
у нее опять разболелась голова.
В будни я бываю занят с раннего утра до вечера. А по праздникам, в хорошую погоду, я беру
на руки свою крошечную племянницу (сестра ожидала мальчика, но родилась
у нее девочка) и иду не спеша
на кладбище. Там я стою или сижу и подолгу смотрю
на дорогую мне могилу и говорю девочке, что тут лежит ее
мама.
Чебутыкин. Милые мои, хорошие мои, вы
у меня единственные, вы для меня самое дорогое, что только есть
на свете. Мне скоро шестьдесят, я старик, одинокий, ничтожный старик… Ничего во мне нет хорошего, кроме этой любви к вам, и если бы не вы, то я бы давно уже не жил
на свете… (Ирине.) Милая, деточка моя, я знал вас со дня вашего рождения… носил
на руках… я любил покойницу
маму…
Треплев. Нет,
мама. То была минута безумного отчаяния, когда я не мог владеть собою. Больше это не повторится. (Целует ей
руку.)
У тебя золотые
руки. Помню, очень давно, когда ты еще служила
на казенной сцене — я тогда был маленьким, —
у нас во дворе была драка, сильно побили жилицу-прачку. Помнишь? Ее подняли без чувств… ты все ходила к ней, носила лекарства, мыла в корыте ее детей. Неужели не помнишь?
«Маменька! — стала звать, — маменька! если б ты меня теперь, душечка, видела? Если б ты, чистенький ангел мой,
на меня теперь посмотрела из своей могилки? Как она нас, Домна Платоновна, воспитывала! Как мы жили хорошо; ходили всегда чистенькие; все
у нас в доме было такое хорошенькое; цветочки
мама любила; бывало, — говорит, — возьмет за
руки и пойдем двое далеко… в луга пойдем…»
Я задремала, прикорнув щекою к ее худенькой
руке, а проснулась под утро от ощущения холода
на моем лице.
Рука мамы сделалась синей и холодной, как мрамор… А
у ног ее бился, рыдая, мой бедный, осиротевший отец.
— Ну знаешь, о заплатах ты оставь, — вмешалась в разговор проходившая мимо Катя Малиновская, —
у меня
у самой все заштопано: и юбка, и передник, и чулки,
у мамы нет денег
на новое, а это мне не мешает следить за собой и мыть
руки чуть ли не после каждого урока.